Сокровище Родины[сборник] - Михаил Николаевич Волконский

вышки, служащей, вероятно, береговым знаком.

В самом пригорке была сделана пещера с входом, защищённым земляным валом. Из пещеры вышли нам навстречу люди — как оказалось впоследствии, проводники верблюдов. Верблюды лежали по другую сторону пригорка в тени…

В пещеру вошли не все, вероятно, главные только. Остальные расположились на берегу и стали раскладывать костёр. Меня посадили тут же поодаль и снова связали мне руки, закрутив их назад.

Одну минуту у меня мелькнула мысль: «А что как этот костёр — не для кого иного, как для меня, чтобы сделать из меня жаркое?»

Но над костром устроили небольшой треножник из палок и привесили к нему маленький котелок, куда налили воды из принесённого с баржи бочонка, очевидно, захваченного с парохода…

Воду засыпали крупою и, когда она вскипела, заправили её кусками сала.

Удушливый чад от этого варева доносился до меня ветром и вовсе не возбуждал аппетита. Впрочем, есть мне не хотелось…

X

Позавтракав, или пообедав (уж Бог их знает), черномазые принялись переносить с баржи на берег награбленные на пароходе вещи. Поживиться им там пришлось немногим. Керосина, составлявшего груз, они не тронули и удовольствовались, очевидно, имуществом капитана, его помощников и матросов.

Они вынесли несколько сундуков, узлы с платьем, тюфяки, мотки верёвок и свёртки парусины.

Когда всё это было уложено на верблюдов, караван тронулся прочь от моря.

Часть народу осталась на барже.

Приставленный ко мне воин погнал меня перед собою вслед за караваном.

Верблюды были одногорбые, маленькие и шли не особенно быстро, так что следовать за ними было не трудно.

Мы направились наискосок от лукоморья к горам, высившимся вдали. Местность была песчаная и холмистая. Зелени не было никакой.

Растительность состояла из деревьев-кустов, тёмно-коричневых, покрытых колючками, цеплявшимися беспрестанно за платье.

Сначала мне казалось, что мы идём без дороги, потому что под ногами расстилался повсюду одинаковый серый, усыпанный раковинами песок.

Но потом я увидел по попадавшимся обветренным верблюжьим костям, что направление выбрано не случайно и что мы двигаемся по торному пути.

Изредка я оглядывался на видневшееся вдали море, мысленно прощаясь с ним. Там, где-то далеко в этом море, шли европейские суда и пароходы, могшие спасти меня и вернуть к своим… И вернуться я мог только через это синевшее море, от которого с каждым шагом теперь удалялся всё больше и больше… Наконец оно вовсе исчезло за холмами.

Потеряв его из виду, я потерял последний признак связи своей с прежнею жизнью. Всё, что было, ушло безвозвратно, а что будет и что ждёт меня впереди, было для меня таинственно, неизвестно и определённо в одном только смысле — мне грозила несомненная неволя…

Мы долго шли по песку между колючими кустами. Холмы становились выше. Дорога извивалась между ними.

За одним из холмиков открылась куща кустов несколько повыше, и тут мы остановились.

Мы сделали, судя по солнцу, довольно большой переход, но я не чувствовал усталости. Мне казалось, что я могу ещё долго идти. Вероятно, нервы у меня были настолько приподняты, что я вследствие внутреннего волнения не замечал физического утомления.

Я не сразу разглядел и понял, что остановились мы возле колодца.

Колодец представлял из себя широкую круглую яму с ровными краями, спускавшимися воронкой к середине. На дне зеленела покрытая тиной и плесенью вода. Вокруг колодца были устроены из глины, тщательно смазанные, круглые корыта, имевшие вид пирожков, какие делают дети из формочек.

В эти корыта налили воды для верблюдов, а люди спускались к воде, становились на колени, поднимали глаза к небу, шептали, очевидно, молитву, потом черпали воду деревянными ковшами и бережно пили…

Я бы тоже был не прочь напиться, но зелёная вода казалась мне настолько отвратительной, что я не решился попросить, чтобы мне дали её попробовать… Впрочем, жажды особенной я не ощущал, голода — тоже, однако мне не доставало чего-то. Я вспомнил, что не курил всё время, и мне ужасно захотелось покурить…

Это было первое лишение, которое мне пришлось испытать в плену.

Я попытался было объяснить — как мог — своё желание провожатому. Он серьёзно выслушал меня, кивнул головою, посоветовался со своими, развязал мне руки и успокоился… Очевидно, он понял мою попытку в том смысле, что я прошу, чтобы меня развязали…

Я и за это остался благодарен.

Мы тронулись опять в путь после недолгого отдыха.

С развязанными руками идти мне стало гораздо легче.

Я бодро зашагал сначала, но мало-помалу ноги дали себя почувствовать. Прежде я шёл и не замечал их, теперь они словно отяжелели, и приходилось уже при каждом шаге сознавать усилие, необходимое, чтобы сделать его.

Я изо всех сил, однако, старался бодриться. Я понимал, что чем я окажусь сильнее и выносливее, тем лучшее вызову к себе отношение.

Я не знал, долго ли ещё придётся идти, и не мог соразмерить свои силы, но делать было нечего, и я шёл, напрягая все свои способности, чтобы делать это как можно лучше…

XI

Черномазые, видимо, привычные к ходьбе, спокойно шагали, выворачивая босые пятки.

Сначала мне казалось, что тяжесть в ногах у меня временная, проходящая, что стоит только перетерпеть её, и привыкнешь. Но чем больше передвигал я ногами, тем становилось труднее и мучительнее. В коленях начала ощущаться боль, ступни горели, во рту пересохло. Я боялся, однако, остановиться, потому что меня могли погнать насильно, ударить, побить…

Они сами шли, значит, и я должен был идти…

Жара стояла в воздухе, почва была накалена…

Этот день моего пленения был для меня целою вечностью: точно с незапамятных времён меня заставили идти, и я, как Агасфер, в течение столетия не знал покоя и отдыха.

Суставы начали ныть до того, что каждый шаг становился пыткою… И пытка эта продолжалась неумолимо и безжалостно.

Когда-нибудь и куда-нибудь мы должны же были, однако, прийти. Я утешал себя этим, но сильно сомневался, что выдержу до конца.

Минутами я готов был упасть: сил не было, но тут мне пришлось убедиться в выносливости и живучести человеческой природы. Несмотря на то, что сил у меня не было и я готов был упасть, я всё-таки шёл.

Один из черномазых приблизился ко мне и сунул мне в руку морской сухарь.

Сухарь был твёрд, как дерево, и пах керосином. Я попробовал грызть его — больше для развлечения, чем для утоления голода. Но когда я отгрыз, разжевал и проглотил первый кусок, я